Ильичёв В.Д.
Заведующий лабораторией экологии и управления поведением птиц ИПЭЭ им. А.Н. Северцова РАН, проф., д.б.н., академик РЭА, МАНЭБ;
// Башкирский орнитологический вестник. 2010. № 8. С. 26-28.
Я родился в 1937 году в Уфе. Башкортостан – моя малая Родина, и я об этом никогда не забываю. Именно здесь я впервые приобщился к птицам и прошёл свои первые орнитологические университеты. Башкортостан дал мне путёвку в жизнь. Спасибо ему!
Моё знакомство с птицами началось в день начала войны, когда мне подарили щегла в клетке. Мы жили в пригородном посёлке Непейцево под Уфой, где лесоводом работал отец. А затем мы переехали в Уфу, где и прошло моё детство.
Наш деревянный домик стоял на улице Тукаева, на высоком обрыве к Белой, откуда открывались необъятные лесные дали и ширь полноводной реки. По соседству с нами располагался парк Матросова, весь заросший старыми берёзами, и стадион «Динамо», тоже в берёзах и клёнах.
Зато обрыв к Белой, называемый Архиерейкой, весь был в мелких домиках, огородах и бурьянах, привлекающих множество птиц. Сколько я себя помню, моя тогдашняя жизнь вся проходила в окружении мелких птиц, в основном различных вьюрковых, но не только – щеглов, чечёток, чижей, овсянок, коноплянок, зеленушек, скворцов и, конечно, многочисленных синиц и воробьёв. Но голуби были только на голубятнях.
Получалось так, что я жил как бы в птичьем заповеднике, среди сельского ландшафта с огородно-садовым вкраплением.
В те годы архиерейские мальчишки с раннего возраста играли не в космонавтов, а в птицеловов. У всех были маленькие клетки и западни, которые назывались «цып-цы». В эти западни легко ловились большие синицы, называемые большаками, а осенью молодые щеглы, серяки, у которых не обозначилось ещё красное «лицо».
А когда начинался массовый пролёт чечёток, в западни попадались и они, если западни устанавливались в зарослях огородных сорняков.
Однако ребята постарше общались со своими птицеловными сверстниками на так называемом Птичьем рынке, который находился совсем близко на пересечении улиц Карла Маркса и Пушкина. Там в воскресные дни на прилегающих стенках и заборах вывешивались клетки с пойманными птицами, прежде всего на продажу, но также и ради общения с другими любителями птиц.
А их было не мало. Около клеток собиралась толпа в сотни людей, среди которых были и взрослые, и подростки, и молодёжь, и родители с детьми. Словом, собирался своеобразный клуб по интересам, включавший все возрасты, от малых до старых. Причём первые явно доминировали.
Только когда я подрос и получил профессиональное образование в МГУ, я осознал, какую огромную роль в моём становлении орнитолога сыграли эти птицерыночные сборища и ранне-детское общение с другими любителями птиц. У меня даже возникла мысль о том, что без птицеловства стать высококлассным специалистом-орнитологом очень трудно. И ссылаться при этом на географические трудности, из-за удалённости местожительства, не следует. Я часто высказывал эти мысли моим коллегам, встречая поддержку с их стороны.
Когда переехал на учёбу в Москву, я, учась в МГУ, стал завсегдатаем уже московского Птичьего рынка. Впечатление было таким, как будто я как бы даже и не переместился из одного города в другой, и теперь нахожусь недалеко от неё, а на самом деле на тысячу вёрст от моей родной Уфы. Во всяком случае, общая птицеловная аура, характер общения, интересы новых знакомых оказались такими же, будто я и не уезжал. Хотя, конечно, масштабы коллективного общения несоизмеримо возросли. А в остальном всё было похожим.
Как-то я затеял разговор со своим учителем профессором Георгием Петровичем Дементьевым, в бытность свою его аспирантом. Профессор к этому времени воспитал десятки орнитологов – докторов наук, и в этом деле понимал толк лучше, чем кто-либо другой. И старый профессор подтвердил мне, что любовь к птицам – это состояние души, а птицелов – это образ жизни, и что без этого воспитать профессионального орнитолога почти невозможно.
Но вернёмся к Уфе и моему детству.
На каком-то этапе я сменил технологию отлова птиц. Вместо западен типа «цып-цы» стал использовать «поки». Они представляли собой кусок рыболовной сети, оба крыла которой расставлены двумя полуметровыми распорками – прутьями. Сложность заключалась в том, что эти сетки вязались ручным способом, мучительно долго, а выходили из строя довольно быстро. Нижние концы палок привязывались к колышкам, втыкаемым в землю. Каждый колышек давал возможность перемещаться палке вокруг вершины.
Такое «совершенствование» моего птицеловного арсенала могло состояться во многом благодаря новым знакомствам с рыночными птицеловами. Тем самым не только существенно расширялся круг общения с ними, но я ещё и приобрёл многие важные для любителя новые навыки и умения, не только в отношении технологии отлова, но также и передержки птиц дома.
Но главным инструментом в моём арсенале теперь стали «понцы» или «понки». Так назывались небольшие сетки размером примерно 70 на 150 см, растянутые между двумя не толстыми прутами – уключинами. Если таких сеток было по две – всё сооружение называлось «понцами», если поодиночке, то – «тайником». На концах уключины снизу привязывались на верёвочке короткие штыри, которые другим концом втыкались в землю, а верхние концы уключин связывались специальными верёвками, которые назывались отводными. В случае с понцами отводные концы соединялись между собой и вязались на прочный штырь на одном конце. Тогда как на другом конце понцы связывались между собой, одновременно продолжаясь в прочную и длинную верёвку, так называемое «дёргало», за которое рывком тянул ловец. В результате обе понцы «схлопывались» между собой, накрывая пространство между ними, где и располагался точок. Это происходило в том случае, если понцев было двое. А в случае с одной понкой точок накрывался сеткой только с одной стороны, уменьшая тем самым успех ловли – птицы могли выскочить из падающей понки, и улететь. На точок насыпалось просо, конопля, подсолнух, сорняки и ставилась клеточка с манной птицей, которую называли ещё «заманком». В её задачи входило приманивать собратьев, находящихся неподалёку на ветвях или кустиках. Однако далеко не все заманки могли успешно справляться с этой задачей. Но если им это удавалось, в глазах птицеловов они не имели цены и стоили дорого.
Но мало было поймать птицу, важно было её приучить к новой комнатно-клеточной жизни. Это привыкание иногда длилось неделями и даже месяцами. Сначала птицу помещали в клетку, затянутую материей, и только через несколько дней эту материю снимали. Но и после этого клетку с птицей помещали в тихий угол и повыше, куда-нибудь на шкаф, подальше от людей и кошек. И только через несколько месяцев птица считалась обсиделой, и к ней подходили люди, однако долго ещё им не разрешалось делать резких движений. В итоге получалась так называемая сиделая птица, и ей обеспечивалась комнатная «прописка». Зато в итоге она становилась любимицей всей семьи, её любили и за ней ухаживали все от мала до велика. Она постепенно начинала запевать и через несколько месяцев распевалась в полный голос, доставляя радость домочадцам. Это означало, что птица как бы становилась членом семьи, внезапная потеря которой наносила глубокую рану, и не забывалась долгие годы.